Истории о всадниках

Х.Л.Борхес
Перевод Б.Дубина
Из книги "Эваристо Каррьего" ("Evaristo Carriego") 1930

Они многочисленны, и может быть, неисчислимы. Первая совсем проста, другие ее углубляют.

Хозяин предместья в Уругвае обзавелся загородным пристанищем (думаю, он так и выразился) в провинции Буэнос-Айрес. Захватил с собой объезчика с Бычьего Брода, парня надежного, но совершенно дикого, устроил его на постоялом дворе около площади Онсе, а дня через три зашел за ним. Тот потягивал мате в своей конуре на самом верху. Хозяин спросил, как ему Буэнос-Айрес, и услышал, что парень за это время и носу на улицу не высунул.

Следующая история – в другом роде. В 1903 году Апарисио Саравия поднял на дыбы уругвайскую глушь; одно время все очень опасались, что его головорезы вот-вот ворвутся в Монтевидео. Мой отец, бывший в тех местах, решил посоветоваться с родственником, историком Луисом Мельяном Лафинуром. Тот заверил его, что ни малейшей опасности нет, «поскольку гаучо боятся города». И правда: отряды Саравии прошли стороной, а отец с удивлением убедился, что исследование истории может быть делом не только приятным, но и полезным¹.

Третья история – тоже из наших устных семейных рассказов. В конце 1870 года силы Лопаса Хордана под командованием гаучо по прозвищу Пьянчуга подошли к городу Парана. Как-то ночью, восрпользовавшись беззаботностью гарнизона, повстанцы прорвались через ряды заграждений и пустились гарцевать по центральной площади, вопя и потешаясь. А потом, под издевки и свист, ускакали прочь. Война была для них не воплощением стратегии, а игрой удальства.

Четвертую – и последнюю – историю я нашел на страницах замечательного труда востоковеда Груссе «L'Empire des Steppes»² (1939). Два параграфа главы второй дадут о нем некоторое представление. Вот первый:

«Война Чингисхана с династией Цзинь, начатая в 1211 году, длилась с короткими перерывами до самой его смерти (1227), а была завершена лишь его наследником (1234). Монголы со своей летучей ковалерией могли ровнять с землей беззащитные поля и деревни, но долгие годы не владели искусством штурма крепостей, возведенных китайскими инженерами. Больше того, они сражались в Китае как в открытой степи – короткими набегами, после которых уходили с добычей и оставляли за спиной китайцев, а те возвращались в города, восстанавливали разрушенное, заделывали бреши и вновь воздвигали укрепления, так что за ту войну монгольским военачальникам приходилось брать одни и те же крепости не раз и не два».

А вот второй параграф:

«Монголы взяли Пекин, перерезали жителей, разграбили дома и предали город огню. Разгром продолжался целый месяц. Ясно, что кочевники попросту не знали, как поступить с гигантским городом, и не догадывались использовать его для укрепления и расширения своей власти. Случай, небезынтересный для специалистов по географии расселения: жители степей пришли в замешательство, внезапно оказавшись владетелями древних государств со старой городской цивилизацией. Они жгли и убивали не из садизма, а по рассмеянности и неумению поступить иначе».

Приведу пример, известный из многих источников.

Во время последнего похода Чингисхана один из его военачальников заметил ему, что все эти новые подданые совершенно бесполезны, поскольку не обучены к трудам войны, а потому самым справедливым будет отрубить им головы, сровнять их города с землей и превратить безграничную Цетральную империю в огромное конское пастбище. Так, по крайней мере, будет хоть какой-то толк от земли, сегодня пропадающей впустую. Хан уже намерился последовать его совету, когда другой приближенный заметил, что выгодней будет обложить землю и рынки податью. Так была спасена великая цивилизация, а монголы состарились в городах, которые хотели смести с лица земли, и в конце концов научились почитать в симметричных садиках бесченные и мирные утехи стихосложения и гончарного искусства.

Разделенные временем и пространством и собранные мной здесь истории говорят об одном. Их герой вечен, и запуганный батрак, коротавший три дня за дверью в глухой дворик, это, в каком-то смысле, тот же самый монгол с двумя луками, арканом из конского волоса и короткой кривой саблей, который был готов сровнять с землей и стереть в пыль под копытами степных коней древнейшую цивилизацию мира. Есть удовлетворение в том, чтобы за маскарадом времен различать вечные образы всадника и города³; в нашем случае это удовлетворение оказывается горечью, поскольку мои соотечественники (под воздействием ли эрнандесовского гаучо или под влиянием нашего прошлого) воображают себя всадникками, а их эпоха прошла. Кентавры, побежденные лапицами; пастырь стад Авель, павший от руки земледельца Каина; разгром наполеоновской кавалерии британской пехотой в бою при Ватерлоо – эмблемы и образы этого удела.

Удаляющийся и пропадающий за горизонтом, чаще всего обреченный на гибель всадник – именно таков облик гаучо в нашей словестности. Возьмем, к примеру, «Мартина Фьерро»:

Крус и Фьерро, заарканив
нескольких чужих коней, двинулись в простор степей,
а добравшись до границы,
придержали лошадей.
На дымок они взглянули,
что курчавился вдали, –
теплый дым родной земли.
Чем-то встретит их чужбина?
Тихо по щекам Мартина
две слезинки проползли.
И в пустыню тут друзья
поскакали без оглядки...⁴

Или лугонесовского «Пайадора»:

«Все решили, что всадник скрылся за привычными холмами, покачиваясь в седле и никуда не спеша, поскольку никто не хотел верить в его испуг, когда он в тот последний вечер промелькнул голубиным крылом, под сумрачной шляпой и пончо, складками ниспадавшим с плеч, как приспущенный флаг».

Или, наконец, «Дона Сегудно Сомбру»:

«Уменьшенный силуэт крестного показался на краю холма. Я сощурился, вглядываясь в движение, чуть заметное над оцепеневшей в дремоте пампой. Вот он мелькнул на самом верху и стал пропадать из виду. Он укорачивался, будто срезаемый ножом – раз, еще раз. Глаза еще упрямо цеплялись за черную точку шляпы, пока не потеряли и ее».

Пространство в цитированных текстах надо понимать как время, время истории.

Образ мужчины на коне дышит скрытым огнем. Приходит и уходит Бич Божий Аттила, приходят и уходят Чингисхан и Тимур, всадник рушит и воздвигает бескрайние царства, но все это только сон. Его дела призрачны, как он сам. Пахарь дает жизнь слову «культура», город – слову «цивилизация», а всадник пролетает минутной грозой. Капелле в своей книге «Die Germannen der Völkerwanderung»⁵ (Штутгарт, 1939) по этому поводу замечает, что греки, римляне и германцы были народами землепашцев.

1. Бертон пишет, что бедуины в арабских городах затыкали себе нос платком или тряпицей; Аммиан – что гунны страшились домов, как могил. Так же поступали и саксы, целый век осаждавшие Англию и не осмелившиеся селится в завоеванных римских городах. Они разрушали их дотла и складывали элегии, оплакивая руины.

2. «Степная империя» (франц.).

3. Каждый помнит, сколько у Идальго, Аскасуби, Эстанислао дель Кампо или Луссича шуточных версий диалога всадника с городом.

4. Перевод М.Донского.

5. «Германцы в эпоху великого переселения народов» (нем.).

Апарисио Саравия (1855-1904) – уругвайский военный и политический деятель, последний «каудильо» Ла-Палаты.

Луис Мельян Лафинур – уругвайский родственник семейства Борхесов.

Рикардо Лопес Хордан (1822-1889) – аргентинский военачальник, возглавил мятеж против губернатора провинции Энтре-Риос Х. Х. де Уркисы.

Ричард Бертон (1821-1890) – английский писатель, путешественник, исследователь Востока и Латинской Америки.

Аммиан Марцеллин (ок.330 - ок.400) – римский историк; цитируется его частично сохранившийся труд «Деяния» (XXXI, 2, 4).

Рене Груссе (1885-1952) – французский историк, цитируемая книга посвящена Аттиле, Чингисхану и Тимуру.

Бартоломе Идальго (1788-1822) – уругвайский поэт, один из представителей гаучистской темы в литературе Ла-Платы.

Иларио Аскасуби (1807-1875) – аргентинский поэт и прозаик.

Антонио Луссич (1848-1928) – уругвайский писатель.

Пайядор – исполнитель песен в народном духе.

«Дон Сегундо Сомбра» (1926) – роман о гаучо аргентинского поэта и прозаика Рикардо Гуиральдеса, друга юности Борхеса.

Вильгельм Капелле (1871-1961) – немецкий историк греческой культуры, издатель и переводчик текстов античности.