© 2009

Главная

Книги

О Борхесе

Фотографии

Алфавитный указатель

Назад

Сэр Томас Браун

Х.Л.Борхес
Перевод и комментарии Б.Дубина
Из книги "Расследования" ("Inquisiciones") 1925

Всякая красота это празднество, и отличительная черта ее – щедрость. Без сомнения, любезность и комплименты изначально были формой выражения благодарности и признания – лицезрение прекрасной женщины честь для нас. Стихи – это тоже выражение благодарности.

Восхвалять четкими, пригнанными одно к другому словами то поток листвы, которому весна открывает путь на бульвары, то поток ветра, омывающий сентябрьские дворики, – значит, чувствовать, что получил подарок, и отвечать с преклонением и любовью. Благодарность и жалоба – в плачах, благодарность и надежда – в мадригале, псалме, оде. Благодарностью является даже история в перврначальном значении слова – романсеро, воспевающие благородные подвиги...

Я ощущаю красоту в трудах Брауна как подарок и в ответ хочу воздать хвалу его перу.

Но прежде следует рассказать о его жизни. Браун был сыном торговца сукном, он родился в Лондоне в 1605 году, осенью. Получив степень лиценциата в Оксфордском университете (1629), отправился изучать медицину сначала на юг Франции, потом в Италию и Фландрию: в Монпелье, Падую и Лейден. Известно, что в Монпелье он подолгу дискутировал о бессмертии души со своим другом, теологом, «человеком исключительных достоинств, но настолько сбитым с толку в этом вопросе тремя правилами Сенеки, что всех наших противоядий, извлеченных из Священного писания и философских трудов, недостало, чтобы защитить его от яда заблуждений». Браун также рассказывает, что, несмотря на свою принадлежность к англиканской вере, однажды плакал, наблюдая крестный ход, «в то время как мои товарищи, ослепленные предубеждением, насмешничали и хохотали». Всю жизнь Брауна смущали детали и невнятные места догмата, но он никогда не сомневался в главном: в самосущности Бога, в божественности духа, в противопоставлении добродетели пороку. По собственному его выражению, он сумел сыграть в шахматы с дьяволом, не потеряв ни одной важной фигуры. В 1633-м, уже получив докторскую степень, Браун вернулся на родину. Он занимался медициной, и эти исследования, как и литература, были светом его очей. В 1642-м гражданская война заставила содрогнуться сердца англичан. Брауна она воодушевила на парадоксальный героизм – не замечая ее дерзкого вторжения, предавался раздумиям, погрузившись в чистое созерцание красоты. Жизнь его текла счастливо и мирно. Дом в Норвике, даривший его двумя наслаждениями – научной библиотекой и обширным садом, стоял рядом с церковью, чье сумрачное великолепие, рожденное тенями и отблесками витражей, являет собой архетип трулов Брауна. Он умер в 1682-м, и день его кончины совпал с днем его рождения. Подобно дону Родриго Манрике, он умер в окружении жены, сыновей, родственников и слуг, отдав душу тому, кто дал ее ему. Он прожил жизнь со вкусом, держась в тени щедрого времени и повинуясь лишь возвышенным голосам.

В сэре Томасе Брауне соединились литератор и мистик: vates и gramaticus¹, если выразить это с латинской точностью. В нем проявился тип литератора, предтечей которого был Бен Джонсон, литератора, в котором впервые явлены все родовые признаки: погруженность в работу с наслаждением, благоговением, с бережным отношением к языку, со скурпулезной разработкой теории, дабы придать законную силу трудам, ощущение себя человеком своей эпохи, изучение чужих языков и другие – даже роль председателя в литературном кружке и создание фракций. Его прекрасную прозу отличают ученость и совершенство. Браун превосходно писал на латыни, и в этом смысле деятельность его, современника Мильтона, сопоставима с деятельностью Диего де Сааведры в Испании. Браун знал испанский, и в его трудах встречается наше выражение beso las manos² (у него превращенное в существительное и с заменой буквой z первого s) и слова dorado, armada, noctambulos и crucero³. Он упоминает «Замыслы» Коваррубиаса и «Церковное единовластие» иезуита Хуана де Пинеды, которого порицает за то, что тот цитирует в одной этой книге больше авторов (тысячу сорок!), чем их потребно на целый свет. Он также владел итальянским, французским, греческим и латынью и часто прибегал к ним в своих речах. Он был новатором, но не из тех, кто стремится портясти и поразить читателя; он был классиком, но без напыщенности и без строгого следования закостенелым правилам. Необъятная лексика Шекспира пришлась ему впору, и за этим изобилием видно, насколько легки и благородны его жесты.

Он был праведным человеком. Известное определение оратора, данное Квентилианом: vir bonus dicendi peritus – добрый муж, владеющий искусством речи, – полностью соответствует Брауну. Обилие сект и народов, которое так многих раздражает, нашло слова сочувствия в иего трудах. Вокруг него не затихали распри: между католиками и англиканцами, христианами и иудеями, мотилонами⁴ и конкистадорами. Добросердечное спокойствие Брауна выше этих распрей. Он пишет следующее («Religio Medici»⁵):

Меня не ужасает присутствие скорпиона, саламандры, змеи. Вид жабы или гадюки не вызывает у меня желания взять камень и убить их. Я не ощущаю в себе неприязни, которую часто замечаю у других: меня не затрагивает национальная рознь, я не смотрю с предубеждением на итальянца, испанца или француза. Я рожден в восьмом климате, но, мне кажется, создан и приспособлен для любого. Я не растение, которое может погибнуть за пределами сада. Каждый край, каждое окружение обещает мне родину; я остаюсь в Англии, будучи в любом месте и на любой широте. Я терпел кораблекрушение, но я не чувствую враждебности к течению и ветрам: я могу заниматься, развлекаться или спать во время бури. В целом, я не чувствую неприязни ни к кому, и, если бы я стал утверждать, что ненавижу кого-либо, кроме дьявола, моя совесть изобличила бы меня. Если среди всеобщих объектов ненависти существует нечто, что я осуждаю и презираю, то это враг разума, веры и добродетели – Чернь: чудовищная толпа, в которой каждый по отдельности представляется человеком и разумным созданием Божиим, а смешавшись вместе, они превращаются в единого огромного зверя, более чудовищного, чем Гидра. К черни я отношу людей не только низких и незначительных: среди дворян есть и подлецы, и люди с плебейским умом, хотя их богатство золотит порок, а кошелек расплачивается за безрассудства.

Фрагмент, который я только что перевел, значим для повседневного образа жизни Брауна: вещь важная в писателе. Она, а не отдельные успехи или недостатки предвещают славу. Вот во многих отношениях замечательный фрагмент, более поэтичный, чем многие известные мне стихи:

Но несправедливость забвения вслепую рассыпает свой мак и управляет людской памятью, не применяясь к добродетели постоянства. Чего, как не жалости, заслуживает строитель египетских пирамид? Жив Герострат, который некогда сжег храм Артемиды, и почти забыт тот, кто его построил; столетия пощадили эпитафию коню Адриана и стерли его собственную. Напрасно мы связываем удачу со своим добрым именем, поскольку дурное имя служит столь же долго. Кто скажет, о лучших ли сохранилась память? Кто – если забыты самые славные мужи, что когда-то были в центре событий? Без благоволения книги вечности первый человек был бы так же забыт, как и последний, и долгая жизнь Мафусаила оказалась бы только его летописью. Забвение неподкупно. Большинство людей должны примириться с тем, что словно никогда не существовали, и с тем, что будут фигурировать в реестре Бога, а не в человеческом представлении... Напрасно некоторые надеются на бессмертие или на какие-то гарантии остаться в памяти, сохраниться в подлунном мире: надежда их иллюзорна, хотя они тешат себя иллюзиями подняться выше Солнца и в самомнении своем увековечить на небосводе собственные имена. Различные космографии уже изменили названия сложных созвездий: Нимврод затерялся в Орионе, Осирис превратился в Каникулу. В небесах мы ищем нетленности, но они подобны Земле. Я не знаю ничего действительно бессмертного, кроме собственно бессмертия: то, что не знает начала, может быть в неведении о конце; любое другое бытие зависимо, и его постигнет уничтожение... Но человек – благородное животное, величественное во прахе и достойное уважения в могиле, он празднует рождения и кончины с равным блеском и подготовляет роскошные церемонии ради бесчестия своего тела. («Urne buriall»⁶, 1658.)

Рассказывает Лопе де Вега, что, когда он настоятельно рекомендовал одному из последователей Гонгоры ясность, поскольку стихи должны услаждать, тот ответил: «И шахматы услаждают». Реплика, если не считать того, что она достигает двух целей: запутывает спор и дает возможность обернуть упрек в свою пользу (ведь чем труднее игра, тем она больше ценится), – не что иное, как софизм. Я не хочу убеждать себя в том, что неясность когда-либо могла быть задачей искусства. Невероятно, чтобы целые поколения задавались бы целью говорить загадками... К этой мысли меня привела классическая латынь сэра Томаса Брауна и мое собственное стремление доказать ее правомерность.

Есть критика идолопоклонническая, тупая, которая, не сознавая того, персонализирует эпохи в отдельных личностях, рисуя воображаемые распри между тем, кого считает полубогом, и его современниками или наставниками, вечно опаздывающими признать это чудо. Таким образом испанская критика представляет нам Луиса де Гонгору, который словно бы не был ни продолжателем Фернандо де Эрреры, ни современником Орсенсио Феликса Парависино, и не получил опровержения своего метода в произведениях Грасиана. Я не верю в подобные чудеса и полагаю, что истинное величие человека заключено в том, чтобы соответствовать своему времени и характерным для него стремлениям. Браун достиг исключительных успехов в латинизации культуры, но тяга к латинскому языку была общей у писателей его эпохи.

Я предполагаю, что частое использование латыни в ту пору не просто ласкало слух и было не ухищрением, способствующим расширению границ языка, а стремлением к универсальности и ясности. Есть два значения слов в романских языках: первое употребительное, соответствующее местным особенностям, превратностям времени; второе – этимологическое, абсолютное, отвечающее их латинскому или греческому происхождению. (Для меня очевидно, что английский в том, что относится к духовной сфере, романский язык.) Латинисты XVII века придерживались второго – основного – значения. Их деятельность была противоположна занятиям сегодняшних академиков, которые посвящены частностям: поговорками, идеомами, фразеологизмами. Против такого пристрастия к вульгаризмам три века назад поднял перо Кеведо в выспренной «Басне басен» и предшествующем ей послании.

Мне хочется также вспомнить соображения, высказанные по этому поводу доном Диего де Сааведра Фахардо в филигранном предисловии к своему «Готскому королевству»:

В слоге я стремлюсь подражать умевшим крепко и блистательно изъяснять свои мысли латинянам и презираю тщетные старания тех, кто, желая придать испанскому языку чистоту и целомудрие, делают его вялым и лишенным красот.

1. Провидец и филолог ( лат.).

2. Целую руки ( исп.).

3. Золотистый, эскадра, лунатики и средокрестие ( исп.).

4. Мотилоны – индейцы в Венесуэле и Колумбии.

5. «Вероисповедание Врачевателя» ( лат.).

6. «Погребальная урна» ( англ.).

Томас Браун (1605-1681) – английский врач, барочный писатель, один из наиболее цитируемых Борхесом авторов. Сделанный Борхесом – вместе с А.Бьоем Касаресом – перевод пятой главы его книги «Погребальная урна» (1658) был опубликован в 1944 г.

Родриго Манрике, граф Паредес (?-1476) – испанский военноначальник, отец и соратник поэта Хорхе Манрике, обессмертившего отца в прославленных «Строфах» на его кончину (опублю 1492), которые Борхес здесь и цитирует.

Диего де Сааведра Фахардо (1584-1648) – испанский писатель и дипломат.

beso las manos – Томас Браун, «Religio Medici».

Себастиан Коваррубиас (1539-1613) – испанский писатель-эрудит. У Борхеса здесь описка: в своем трактате «Христианская мораль», III, 10 (опубл. 1716) Т.Браун ссылается на его труд 1610 г. «Эмблемы» («Emblemas»).

Хуан де Пинеда (1516?-1597) – испанский религиозный писатель, монах-францисканец, автор «Общей истории мира» (1576) и др. Т.Браун упоминает его в трактате «Religio Medici» (I, 24).

Фернандо де Эррера, прозванный божественным (1534-1597) – испанский поэт, священник. Автор поэмы «О поражении короля Дона Себастьяна», образцовых сонетов.

Ортенсио Феликс Парависино-и-Артеага (1580-1633) – испанский поэт-гонгорианец, священник, член ордена тринитариев. Автор духовных стихов, комедии «Гридония, или Рай отомщенной любви».